В 1779 году читатели журнала "Санкт-Петербургский вестник" увидели в номере стихи неизвестного поэта. Стихи были напечатаны без подписи, назывались они "На смерть князя Мещерского", а начинались так:Глагол времен! Металла звон! Твой странный глас меня смущает, Зовет меня, зовет твой стон, Зовет - и к гробу приближает. Едва увидел я сей свет, Уже зубами смерть скрежещет, Как молнией, косою блещет И дни мои, как злак, сечет... Теперь трудно даже представить, какое впечатление могли произвести эти строки в свое время. До того рус-ские поэты только рассуждали в стихах о смерти, старости и разных нравоучительных предметах в свяхи с этим. Стихотворение неизвестного поэта было написано так, будто он наяву видит Смерть: в нем звучал настоящий погребальный звон! Оды — а это была ода — посвящались обычно цар-ствующим особам или очень важным сановникам. Ме-щерский был князь и богач, но не в самых больших чинах и мало кому известен. Одописцу полагалось пря-тать свою личность от читателей, как будто его устами говорит сама истина. Неизвестный же словно примерял на себя все, о чем писал:Как сон, как сладкая мечта, Исчезла и моя уж младость; Не сильно нежит красота, Не столько восхищает радость... Автора звали Гаврила Романович Державин. Было ему уже тридцать шесть лет — возраст по тем временам весьма зрелый, и повидал он в жизни немало. Родом Державин был из бедных дворян, высшего образования не имел, начал службу простым солдатом (и поздно вышел в офицеры), в молодости жил буйно. Ревностно служил: при подавлении Пугачевского бунта пытался лично поймать Пугачева, сам чуть не попал ему в руки, стал первым вестником о пленении бунтовщика. Но затем начался длинный ряд труднообъяснимых служебных неприятностей, закончившийся переходом из военной службы в штат-скую с обидным отзывом о "неспособности". Дальше дела Державина пошли на поправку: посе-лившись в Петербурге, он женился (на редкость счастливо) и устроился на неплохую должность в Сенате. Тогда же (во второй половине 70-х годов) начал созревать и поэтический талант Державина, хотя стихи он писал с юности. Его друзьями в то время и на все жизнь стали молодые поэты Василий Капнист, Николай Львов и Иван Хемницер; знакомство с ними позволило Державину восполнить недостаток образования, исправить многие шероховатости стиля и стихосложения. Ода "На смерть князя Мещерского" знаменовала рождение нового поэта. Настоящая слава, впрочем, пришла к Державину че-тыре года спустя, в 1783 году, когда Екатерина II прочла его "Оду к премудрой Киргиз-Кайсацкой царевне Фелице" (или просто "Фелицу"). Она ничем не напоминала оду "Насмерть Мещерского", но была еще совершенее. Незадолго перед тем Екатерина в одной нравоучительной сказке вывела под именем царевны Фелицы себя. К царевне Фелице, а не к императрице и обращается поэт:Едина ты лишь не обидишь, Не оскорбляешь никого, Дурачествы сквозь пальцы видишь, Лишь зла не терпишь одного; Проступки снисхожденьем правишь, Как волк овец, людей не давишь, Ты знаешь прямо цену их. Самые высокие похвалы высказаны запросто, обыч-ным разговорным языком. Себя же автор изображает как "ленивого мурзу". В этих насмешливых строфах читатели различали весьма едкие намеки на самых сильных вельмож:То, возмечтав, что я султан, Вселенну устрашаю взглядом, То вдруг, прельщая взглядом, Скачу к портному по кафтан. Так описан всемогущий любимец Екатерины - князь Потемкин. По правилам литературного (и не только литературного) этикета все это было немыслимо. Сам Державин боялся своей дерзости, но ода императрице понравилась. Автор сразу стал знаменитым поэтом и попал в милость при дворе (нажив себе, как водится, и врагов). Поэтическая слава с тех пор сопровождала Держави-на неотлучно, вражда многих сильных людей — тоже, а милости и немилости, награды и отставки в его жизни чередовались. Служба для него была не менее важна, чем поэзия, а нравом Державин был, по собственным словам, "горяч и в правде черт": ссорился даже с царями. Окончательно он ушел на покой в 1803 году с поста министра юстиции; отправляя его в отставку, император Александр I сказал: "Ты слишком ревностно служишь". И этот-то ревностный служака перевернул все здание поэзии русского классицизма. Сами предметы в поэзии Державина соотносятся друг с другом точно так же, как это было и до него. Надо всем стоит Бог. Державин дерзнул и Ему посвятить оду, из всех своих од едва ли не самую вдохновенную. На земле выше всего государство, во главе которого должен стоять мудрый царь, окруженный вельможами - "здравными членами тела" (ода "Вельможа"), создающий законы и следящий за их неукоснительным соблюдением. Для обычного же человека лучше всего "умеренность", включающая в себя и верную службу царю, и отдых в невинных развлечениях:Ешь, пей и веселись, сосед! Веселье то лишь непорочно, Раскаянья за коим нет. Впрочем, поэт твердо стоял на том, что служить надо не личности царя, а благим законам: для их соблюдения и нужна сама царская власть. Это не было совершенно ново, но довольно смело, особенно для придворного. Одним словом, в мире Державина добро есть добро, зло есть зло, а если бунтовщики потрясают основы мира — это тоже зло, с которым государства обязаны бороться. Революцию Державин ненавидел. "Вам предоставлено судьбами решить спор ада с небесами", — писал он, обращаясь к солдатам Суворова, воевавшим с революционными французами. Когда же Суворов умер, поэт сокрушался: "С кем мы пойдем войной на Гиену?" Поэзия, по мнению Державина, имеет прямое назна-чение.Сей дар богов лишь к чести И к поученью их путей Быть должен обращен, не к лести И тленной похвале людей, —наставляет Фелица "мурзу"-стихотворца. Сам же Дер-жавин свою главную заслугу видит в том, что он "истину царям с улыбкой говорил". Все ценности остаются незыблемыми — и только сам поэт ощущал в себе способность избирать точку зрения, глядеть на "высокий" предмет не только издали и снизу вверх, но вблизи и наравне, тут же с непринужденностью переходя к предмету "низкому", например:Да будет на земли и в небесах ЕгоЕдиного во всем вседействующа воля!Он видит глубину всю сердца моего,И строится моя Им доля.Дворовых между тем, крестьянских рой детейСбирается ко мне не для какой науки,А взять по нескольку баранок, кренделей, Чтобы во мне не зрели буки. Без поэтической не нашла бы должного выражения и гражданская смелость: невозможно было бы "истину с улыбкой говорить". Но как ни важно это обстоятельство, оно лишь часть того, что дала Державину его поэтическая свобода, которую сам он называл "пареньем". Оказалось, что мир в поэзии может быть показан зримо и ощутимо. "Радость обретения внешнего мира звучит в его стихах", — писал о Державине литературовед Г. А. Гуковский. Поэты русского классицизма, описывая природу, в десятках стихотворений не упоминали ни одного названия дерева или животного, ни одного звука, кроме пастушьих свирелей. У Державина любое крупное стихотворение непременно наполнено множеством наименований самых разных предметов и звуков. Прославились державинские описания обедов и пиров: "шекснинска стерлядь золотая", "там славный окорок вестфальской, там звенья рыбы астраханской", "сто смоль, янтарь — икра, и с голубым пером там щука пестрая - прекрасны!" Прочтя строфы, посвященные Кавказу, в оде "На возвращение графа Зубова из Персии" или Альпам в оде "На переход Альпийских гор", не скажешь, что поэт никогда не бывал в горах, а уж описание знакомого ему водопада Кивач в Карелии врезается в память сразу:Алмазна сыплется гора С высот четыремя скалами, Жемчугу бездна и сребра Кипит внизу, бьет вверх буграми... Самые "затертые" аллегории Державин умел оживить и сделать зримыми. В оде "На смерть князя Мещерского" Смерть не просто является с косой, как ее обычно и представляют, а "точит лезвие косы". В другом стихотворении бог северного ветра Борей вызывает Зиму — и по его зову "идет седая чародейка, косматым машет рукавом". Вся тема зимы в русской поэзии пошла от этихстрок. В третьем — явление того же Борея превращается в забавную жанровую сценку: "Вся природа содрогалась от лихого старика", а сатиры и нимфы греются вокруг огней. Сценка эта — вступление к стихам на рождение царевича Александра, где Державин высказывает одну из самых заветных и знаменитых своих мыслей: "Будь на троне человек!" Как и в "Фелице", здесь высокое и забавное не мешают друг другу. Если Державин обличает роскошь развращенного вельможи, он не читает голую мораль, а показывает зеркала, мрамор и фарфор во дворце, жирного пса у дверей и гордого привратника с галунами. Но вот этот самый вельможа (Потемкин, недавно еще всесильный, а теперь полуопальный) неожиданно умирает в дороге, посреди степи — и в стихотворении "Водопад" Державин представляет себе и нам его мертвое тело:Чей труп, как на распутье мгла, Лежит на темном лоне нощи? Простое рубище чресла, Два лепта покрывает очи, Прижаты к хладной груди персты, Уста безмолвствуют отверсты! Эта строфа написана самым настоящим ломоносовским "высоким штилем" с обилием старославянских слов, но описание оттого не менее, а для читателей своего времени даже более наглядно. Сначала читатель видит мертвое тело как бы "с пти-чьего полета", затем — неожиданно — крупным планом: монетки ("два лепта"), положенные на глаза, приоткрытый рот... Свободный переход от "высокого штиля" к просторечию и наоборот — самая характерная черта державин-ского почерка, который сам автор называл "забавным русским слогом". "Забавный" не значит непременно "смешной". В очень грустном стихотворении о собственной старости "Зима" поэт говорит про музу: "Сквозь окошечка хрустальна, склона волосы, глядишь", — и этотоже "забавный слог". Ближе к истине было бы значение этого слово как "причудливый", "своевольный", потому что в этом слоге прежде всего сказывается та свобода, с какой поэт выбирает точку зрения. Иначе и быть не могло. Ведь по эстетическим законам классицизма высоким слогом описывается "высокий" предмет, низким — "низкий" , а если отношение к предмету меняется, то меняется и слог. Высшего мастерства Державин достиг там, где уже невозможно отличить аллегорию от реальности. Пора-жает, как великолепно реально описывает он водопад, но тот же водопад служит и обозначением чего-то иного: то жизни, стремящейся к смерти ("О водопад, в твоем жерле все утопает в бездне, в мгле!"), то мирской славы. В огромной оде "Изображение Фелицы" поэт обращается к Рафаэлю с просьбой "изобразить" все достохвальные дела императрицы. Однако добрую половину из того, о чем написано в оде, изобразить на холсте невозможно, лишь поэт может живо представить... искусством чудотворным, Чтоб льды прияли вид лилей; Весна дыханьем теплотворным Звала бы с моря лебедей; Летели б с криком вереницы, Звучали б трубы с облаков... За этими строками стоит довольно прозаическое событие — указ императрицы о создании немецких колоний на Волге. Автор, как и положено было по правилам его времени, объясняет, к чему относится сравнение: "Так в царство бы текли Фелицы народы из чужих краев". Но главный смысл строфы не в этом — он в чуде весеннего пробуждения. Поэзия у Державина обрела силу делать поэтическим все, к чему ни прикоснется. Поэтическая свобода Державина нередко кажется тя-желой, неуклюжей. Пушкин назовет его стихи "дурным переводом с какого-то чудесного подлинника" — оценка несправедливая, но понятная. Слух Пушкина, которыйдал русской поэзии меру красоты, не могли не резать строки вроде: "Рев крав, гром волн и коней ржанье"; Пушкина, мастера уложить максимум смысла в минимум слов, должны были раздражать причудливые громады державинских од, хотя Державин умел, когда хотел, писать и кратко. Но именно Державину Пушкин был обязан главным своим достижением — освобождением от заданных наперед правил при выборе поэтического слова. Пожалуй, дело Державина в истории русской поэзии несравнимо ни с чем: у него первого в России поэтический образ перестал зависеть от предмета рассуждения. Лишь после этого стал возможен путь к поэтическому совершенству: дер-жавинская "тяжесть" предшествовала пушкинской "легкости".