Роман Александра Беляева "Человек-амфибия" появился в1928 году. Одноименный фильм - тридцать четыре года спустя.Книга написана в год официального рождения звукового кино.Фильм снимался в ту пору, когда съемочная техника уже освоиламорские глубины. Беляев сочинил печальную утопию, в котороймотивы открытия новых жизненных пространств рифмовались сживотрепещущей темой синтетического человека. Падкие до нажи-вы обыватели тянули сальные щупальца к открытию доктора Саль-ватора, лютовали спецслужбы, прогрессивный журналист Ольсенбился о стену молчания как рыба об лед, а полурыба-получеловек,волшебный мутант Ихтиандр воплощал границы дерзания, кото-рые оказались куда шире границ общественной терпимости. Мор-ской дьявол загибался в мире желтого дьявола, пытливый разумпасовал перед капиталом, а науки - перед людской низостью.В конце двадцатых особой романтикой наделялось позитивноезнание социального будущего. Начало шестидесятых было эпохойромантического настоящего. Толковали о фильмах и "лириках", отом, стоит ли отправляться на Марс, брать с собой веточку сирении цитировать наизусть строчку-другую Аполлинера. В моду входитвсе хрупкое, контрастное, причудливое, как Пикассо на мещан-ских обоях, транзистор в тайге или объяснение в любви под свода-ми имперского метрополитена.Беляевский сюжет должен был соблазнить шестидесятые годыуже тем, что разворачивается в морских глубинах. Кораллы, ра-кушки, диковинные рыбы и водоросли, наполняющие обитель без-молвил и покоя, вообще давно присмотрены в качестве кинемато-графической натуры.У нас глубоководный культ перекликался с суровой поэзиейодиночества. За три года до "Человека-амфибии" на "Ленфильме"сняли "Последний дюйм", в котором двухсотпроцентно хемингуэ-евский Николай Крюков насмерть бился под водой с акулами-лю-доедами. Еще через несколько лет воображение советских зрителейнавсегда поразит сцена подводных похорон из франко-итальянских"Искателей приключений", когда под переливчатый вокализ телоДжин Шимкус медленно опустится на дно. Так вплоть до конца вось-мидесятых, до "Голубой звезды" Люка Бессона, нырнувшего отдох-нуть на полпути из парижской подземки к американскому экрану.Не менее экзотичной средой, чем облака или толща вод, для со-ветского кино была заграница. Конструируя ее, советское киновсегда садилось в лужу. Париж, снятый во Львове, или Таллин, за-гримированный под Берлин, неизменно выдавали рукоделие и кус-тарщину. "Человек-амфибия" оказался в числе немногих фильмов,где заграница получилась без поддавков и стильно. Южный порто-вый город, темно-синее небо, яркое солнце и пыль, длинные жаров-ни и маленькие лавочки, почти пахнущие с экрана ванилью, имби-рем и табаком, не были потугами на копию асфальтовых джунглейили тщетной попыткой подглядеть в щелочку железного занавеса.Марсель, Алжир, Лиссабон? Может быть, Маракайбо или Джордж-таун? Или Касабланка? А вернее всего Зурбаган - столица мечты,призрачный город, придуманный и занесенный на карту шестиде-сятых Александром Грином. В экранном варианте "Человека-ам-фибии" Грин как будто и впрямь переписал Беляева. И не толькопотому, что сыгравшая Гуттеэре Анастасия Вертинская за год доэтого снялась в роли Ассоль из "Алых парусов" (еще через два годаона станет Офелией в козинцевском "Гамлете" и окончательноутвердит себя как муза шестидесятых). Беляев сочинял социаль-ные утопии, Грин придумывал утопии чувствительные. То есть по-зволял чувствам стать тем, чем они могли бы быть, окончательнопорвав с реальностью. В начале шестидесятых два мифа срослисьвоедино. Романтическая история чужака, отшельника и изгоя ста-ла не менее романтической историей любви, оглушительной мело-драмой с фантастическим допуском. Задолго до мыльных опер вней была причудливая тропическая среда, море, солнце, ловцыжемчуга, ночные кабаки, классная баллада Андрея Петрова о том,что "лучше лежать на дне", и знаменитые буги-вуги "Эй, моряк,ты слишком долго плавал!". Притча о нетерпимости стала большепохожей на жанровый фильм. Профессор Сальватор стал благород-ным отцом, нудновато-положительный Ольсен - другом-наперсни-ком, а жадный Дон Педро - роскошным злодеем. Неправдоподоб-но прекрасный Владимир Коренев до сих пор заставляет вспоми-нать Рудольфа Валентине - в своем земном воплощении человек-рыба принес на наш экран образ волоокого латинского любовника.Его чешуйчатый наряд, предвосхитивший причуды поп-артовскихкутюрье, взывал к океану и к космосу - не случайно в костюмеИхтиандра играл одно из своих последних шоу Сергей Курехин.Свободный цивильный костюм и небрежно повязанная бандана точ-но указывали на происхождение образа. Ущербное чудо доктораСальватора, сребротелый Ихтиандр в миру оказывается "золотыммальчиком", свободным от постылых условностей. Он не знал ценыденьгам, но деньги у него были. Облагодетельствованный рыбак во-пил: "Сумасшедший миллионер!" И это была сущая правда, потомучто только безалаберные богачи могут купаться в уличных фонта-нах и расплачиваться мокрыми копьями денег.Диктатору стиля Дэвиду Води понадобилось более десяти лет,чтобы осознать близость инопланетянина и плейбоя. Ихтиандр были тем и другим с той же легкостью, с какой менял наряды. К томуже Владимир Коренев оказался едва ли не первым советским акте-ром, которого начали снимать как откровенно конфетного жанро-вого красавца. Все герои "Человека-амфибии" были вообще удиви-тельно, фантастически красивы - эталонно-шестидесятническиеглаза Вертинской, седая грива Николая Симонова, резкие скулы иэспаньолка Козакова дали фильму нечто большее, чем жизнь. Онидали ему стиль.Что касается скафандра и шлема-плавника, и здесь эксклюзивможно оспаривать. Во второй половине пятидесятых американецДжек Арнольд запустил классическую киносерию "Чудовище чер-ной лагуны", где плавающий монстр поразительно напоминает на-шего Ихтиандра. Разница лишь в том, что тамошний жабродыша-щий запутался в инстинктах и душегубстве, а наш поднял со днажемчужное ожерелье романтики и свободы. Можно ли сказать, чтопо эту сторону "железного занавеса" жилось веселее? Неизвестно.Однако только в год выхода "Человека-амфибию" посмотрелишестьдесят пять с половиной миллионов зрителей.